четверг, 15 августа 2013 г.

НАРОД БЕЗ ЭЛИТЫ: МЕЖДУ ОТЧАЯНИЕМ И НАДЕЖДОЙ.



Кто нами правит?
Десять лет, которые потрясли страну, — это новый феномен не только национальной, но и мировой истории. Название этому феномену — глобализация. Обычно под этим понимается новый мир с прозрачными как никогда границами, небывало взаимосвязанный, помещенный в единое экономическое, политико-правовое и информационное пространство.
Но при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что, когда говорят о глобальном мире, на самом деле имеют в виду не мир народов, а мир элит, неожиданно вышедших из-под системы национального контроля и принимающих решения за спиной местного населения. Мы никогда не разберемся ни в причинах крушения СССР, ни в механизмах приватизации, если не поймем, что главной характеристикой новой политической, экономической и интеллектуальной элиты, захватившей позиции в августе 1991 года, является то, что эта элита мыслит и действует не как национальная, а как глобальная, связавшая свои интересы и судьбу не с собственным народом, а с престижной международной средой, куда она в обход этого народа стремится попасть.
Глобализация означает в первую очередь выход элит из системы гражданского консенсуса: разрыв не только с национальной культурной традицией, но и теми решениями и компромиссами, на которых держались гражданский мир и согласие. Главным условием гражданского консенсуса между предпринимательской элитой и национальным большинством было социальное государство. Меньшинству давалось право обогащаться посредством свободной экономической инициативы, большинству гарантировались меры социальной защиты и цивилизованный минимум жизненных благ. Этот консенсус складывался нелегко: более 150 лет было потрачено в Европе на то, чтобы социализировать дикий капитализм, привив ему недостающую социальную и национальную ответственность.



Александр Сергеевич Панарин (26 декабря 1940ГорловкаДонецкая областьУкраинская ССРСССР — 25 сентября 2003,МоскваРоссия) — русский философполитолог, публицист и общественный деятель, критик глобализмаобщества потребления. Известен новаторским подходом к осмыслению социально-религиозной проблематики. Доктор философских наук, профессор кафедры теоретической политологии (в настоящее время — кафедра философии политики и права)Философского факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова.



И вот теперь, воспользовавшись банкротством мирового социалистического эксперимента, современная экономическая элита решила подвергнуть ревизии сложившийся гражданский консенсус, заявив, что более не намерена содержать и терпеть обременительное социальное государство и все то, что ему сопутствует в области культуры и морали — защиту и покровительство слабым. Подчеркиваю: разрыв былого гражданского консенсуса — феномен всемирный. Во всем мире экономическая элита начала шантажировать собственные правительства тем, что будет вывозить капитал за границу, если на местах ее станут обременять высокими налогами и социальными обязательствами. Характерны в этой связи решения немецкого союза предпринимателей, принятые на съезде в Дюссельдорфе три года назад. Наказ этого съезда своим исполнительным органам — довести до немецкого народа и правительства, что терпение патроната истощилось.
Особенность российской ситуации в том, что наш новый предпринимательский класс, появившийся в результате приватизации, с самого начала начал формироваться в условиях оспоренного гражданского консенсуса. Расставание с коммунизмом было истолковано как расторжение союза со слабыми в пользу сильных.
Но разрыв с "экономически не приспособленным" большинством собственного народа автоматически означал необходимость союзников на стороне — в глобальной международной среде. Положение усугублялось тем, что номенклатурная приватизация не была легитимной — товарищи по партии и товарищи из спецслужб поделили между собой бывшую государственную собственность втихую, за спиной народа. Идеологически это следовало оправдать тем, что народ к владению собственностью не готов по причине своей дурной исторической наследственности: неискоренимой общинности и соборности.
Другая причина поворота от национального к глобальному состояла в том, что в туземных условиях не было возможности реализовать сполна все прелести нового образа жизни: вся старая инфраструктура благ и услуг была рассчитана не на элитарный, а на советский образ жизни, который нуворишам приватизации стал казаться уныло аскетическим. А самое главное, конечно, состояло в том, что, не получив настоящей легитимации — одобрения нации, новая собственность находилась под угрозой русского бунта, "бессмысленного и беспощадного". Вот почему наша новая экономическая элита вместе со своими попутчиками из лагеря политиков и интеллектуалов готова была более радикально порвать со своим старым национальным статусом в пользу нового глобального, чем это до сих пор делали представители западных элит.
Глобальное сообщество с пониманием отнеслось к заботам наших новоявленных собственников, посоветовав им держать свои вклады в более надежных местах, чем эта непредсказуемая страна — Россия. Но и за предоставленные гарантии собственности, и за право быть представленными в престижных клубах новой глобальной элиты от наших приватизаторов кое-что потребовали.
Во-первых, демонтажа тоталитарной сверхдержавы как свидетельства демократической благонамеренности и полного отказа от имперского наследия во всем постсоветском пространстве. Соответствующая программа ныне находит свое завершение в отказе России от военных баз в Абхазии и Приднестровье и в ликвидации военного присутствия за пределами национальных границ вообще.
Во-вторых, потребовали открытия страны для международного капитала, на что тоже было получено согласие. И дело здесь не только в специфической зависимости нового российского меньшинства, более опасающегося собственного народа, чем бывших противников в холодной войне. Дело и в общем принципе нового естественного отбора, который требует ликвидации любых средств, помогающих слабым и неприспособленным защищаться от напора сильных и приспособленных.
Важнейшее из этих средств — национальное государство, оказывающее протекционистские услуги своей экономике и своему населению. Тот самый социал-дарвинистский принцип, который требовал разрушения социального государства — прибежища неприспособленных внутри страны, требует демонтажа национального суверенитета и границ, рассматриваемых как прибежище неприспособленных народов, уклоняющихся от законов мирового рыночного отбора. Иными словами, в новых правилах, предписываемых глобальным сообществом нашей новой элите, содержалось не только прагматическое требование расплатиться за оказанные услуги и гарантии частью национальных ресурсов, но и новый идейный норматив, связанный с идеологией социал-дарвинизма.
Глобальное открытое общество понимается как социал-дарвинистская среда, в которой ресурсы и территории все более беспрепятственно перемещаются из рук менее умелых и приспособленных, в которых они оказались по воле исторической случайности, в руки более приспособленных и достойных. Если на основе этого самого принципа более приспособленная номенклатура отняла национальное богатство у неприспособленного национального большинства, она не может оспаривать действие этого принципа в глобальном масштабе и утаивать свои национальные ресурсы под устаревшим предлогом национального суверенитета.
Свидетельством того, что правящая элита России вняла этому требованию, является проект нового земельного кодекса, внесенный правительством на рассмотрение Государственной Думы и уже одобренный во втором чтении. Земля — это национальный ресурс, обычно защищаемый не только по соображениям экономической и политической прагматики, но и согласно принципам национального суверенитета и идентичности. С землей связаны самые сокровенные из национальных воспоминаний и чаяний, из всех ресурсов она более всего наделяется сверхэкономическим ценностным значением. Именно поэтому вопрос о том, оставить ли ее в статусе неприкосновенного национального достояния или, в духе принципов открытого общества, выставить на свободный международный торг, где выигрывают не те, кто милее, а те, кто сильнее, стал для нашей элиты проверкой на "глобальную зрелость".
И судя по всему, она полна решимости выдержать этот экзамен, то есть доказать глобальному сообществу, что нет на свете ничего такого, что она зарезервирует за собственным народом в ущерб требованиям глобального естественного отбора. В проекте нового Земельного кодекса прямо заявлено, что граждане РФ не будут иметь никаких преимуществ перед иностранцами и лицами без гражданства в праве собственности на российскую землю. Таким образом, этот проект стал чем-то большим, чем очередной документ либерального реформаторства: он стал манифестом глобализма — свидетельством окончательного перехода нашей правящей элиты с национальных на глобальные позиции!
Но новый Земельный кодекс, как и все реформаторские экономические решения, ему предшествующие, свидетельствует не только о перемене статуса элиты с национального на глобальный. Он лежит в контексте еще одного эпохального переворота, развертывающегося на наших глазах: перехода от продуктивного капитализма веберовского типа* к новому спекулятивно-ростовщическому капитализму, связанному с постпродуктивными практиками валютных манипуляций, неэквивалентного обмена и получения всякого рода нетрудовых рент.
Элиты, пожелавшие стать глобальными, не только отказались от национальной идентичности и от защиты национальных интересов. Они отказались разделять с собственными народами тяготы существования, связанного с заповедью "в поте лица своего добывать хлеб насущный". Элиты заявили о своем праве свободно мигрировать из трудных в легкие, привилегированные пространства, из сфер, требующих напряжения и ответственности, — в прекрасный новый мир, где царят легкость и безответственность.
Реабилитация элит, произошедшая в постфеодальную эпоху, была как раз вызвана тем, что элиты подключились к продуктивным видам деятельности, связанным с соединением творческого труда с производством. Творческое напряжение и повседневная социально-организаторская ответственность элит по большому моральному счету могли оцениваться никак не ниже, чем повседневное усердие масс. Более того: элиты стали выступать в роли инновационных групп, первыми осваивающими новые возможности эпохи модерна и постепенно делающими их всеобщим достоянием. Именно таким был цивилизационный механизм модерна, связанный с воспроизводством на массовом уровне достижений элитарных творческих групп.
И вот теперь в глобальную эпоху мы столкнулись с элитами, предпочитающими, во-первых, имитаторскую и плагиаторскую активность, связанную с внешними заимствованиями, тяготам и рискам собственного творческого поиска; во-вторых, стремящимися зарезервировать все передовые достижения исключительно за собой, не чувствуя при этом никаких обязательств перед собственными нациями. Так появился в мире новый тип глобалистов-западников.
При этом подвергся существенной реинтерпретации сам эмансипаторский процесс эпохи модерна: прежде его понимали как раскрепощение инициативной "фаустовской" личности, требующей не свободы сибаритства, а свободы напряженной творческой инициативы во всех областях жизни. И вот со временем какой-то микроб подточил энергию и нравственное здоровье прежнего "фаустовского типа". Он заново открыл для себя современность: уже не как поле свободного труда и творческого дерзания, а как десоциализированное пространство гедонистического индивидуализма, не желающего знать никаких социальных заданий и обязательств.
Новоевропейский проект эмансипации личности незаметно был подменен проектом эмансипации инстинкта — главным образом инстинкта удовольствия.В особенности такая подмена устраивала наших нуворишей приватизации, мнящих себя новыми элитами. Приобщиться к мировой элите по стандартам творчества они заведомо не могли, а вот вписаться в нее по потребительско-гедонистическим стандартам они пожелали всерьез. К этому толкованию элитарного существования их уже частично приучила советская система спецраспределителей, и тогда надежно спрятанная от "этого" народа.
Литературная классика описала энтропийный процесс, воплощаемый буржуа в третьем поколении: внуки первопроходцев рынка демонстрируют куда больше находчивости в том, как растратить доставшиеся им богатства, чем в том, как его сохранить и приумножить. М. Горький в романах "Дело Артамоновых" и "Фома Гордеев", Т. Манн в "Будденброках" все это нам показали. Особенность наших новых русских, в основном вышедших из старой партийно-комсомольской и гэбистской номенклатуры, состоит в том, что гедонистическую метаморфозу они пережили еще в советской утробе в качестве пользователей системы спецраспределителей. Поэтому в социокультурном отношении они сразу явились нам в качестве деградировавших буржуа третьего поколения, так и не приобщившихся в первопоколенческому аскетическо-героическому этосу первооткрывателей рынка.
Но может быть, на еще более скрытую тайну наших нуворишей указывает античная политическая классика в лице Платона. В своем "Государстве" он прямо-таки предусмотрел случай приватизации государственной собственности профессионалами службы безопасности, открывшими для себя более легкую роль, чем служилая доля: "А чуть только заведется у них собственная земля, дома, деньги, как сейчас же из стражей станут они хозяевами и земледельцами; из союзников остальных граждан сделаются враждебными им владыками; ненавидя сами и вызывая к себе ненависть, питая злые умыслы и их опасаясь, будут они все время жить в большем страхе перед внутренними врагами, чем перед внешними, а в таком случае и сами они, и все государство устремится к скорейшей гибели".
Платон сделал акцент на одной опасности — опасности превращения былых "стражей" в компрадорскую среду, более опасающуюся собственного народа (не признающего легитимность приватизации), чем бывших внешних противников. Но не меньшего внимания заслуживает другая опасность — заражение предпринимательской среды установками тех, кто привык к явным и скрытым привилегиям и не способен вести действительно предпринимательское существование, связанное с личным экономическим творчеством, риском и ответственностью.
Этим микробом чванливого сибаритства оказалась зараженной не только среда наших новых русских, наследующих дорыночную психологию номенклатуры, сегодня им заражена и мировая предпринимательская среда стран старого капитализма, уставшего от настоящих усилий, растерявшего потенциал фаустовской личности. Правящий слой Запада в целом ведет себя в мире как номенклатурная среда, с рождения приученная к привилегированному статусу. Вчера это был статус колониальных держав, извлекающих нерыночную сверхприбыль из своего положения мировой метрополии, сегодня — статус победителей в холодной войне, рассчитывающих на аннексии и контрибуции в постсоветском пространстве.
Мировая западная элита в целом потерпела неудачу в важнейшем из проектов европейского модерна: в проекте приобщения масс к просвещенному творчеству в ходе перехода от индустриального к постиндустриальному обществу. Еще 30 лет назад под индустриальным обществом на Западе подразумевалась социально-экономическая система, в центре которой находится не промышленное предприятие, а университет. Вложения в науку, культуру и образование признавались самыми рентабельными из экономических инвестиций. В перспективе это сулило переход все большей части самодеятельного населения из нетворческого труда в материальном производстве в сферу духовного производства, становящегося массовым. Консенсус между элитой и массой надеялись укрепить на базе творческого принципа.
Однако в последние годы что-то сломалось в этом механизме формационного творческого возвышения. Можно даже сказать, что не столько творческой элите удалось перевоспитать тяготящуюся бременем монотонного труда массу, сколько массе, уставшей от усилий и переориентированной на потребительские ценности, удалось перевоспитать элиту. Или, что, может быть, исторически точнее, среди самой элиты лидерские культурные позиции заняли не те, кто самоотверженно занимались творческим трудом, а те, кто стал специализироваться в области культуры досуга, постигнув все его гедонистические потенции.
Так вместо трудовой миграции из индустриальной в постиндустриальную эру возобладала на уровне и личного, и коллективного проекта миграция из сферы труда в сферу досуга, из творческой напряженности в гедонистическую расслабленность. Вопрос о постиндустриальном обществе был решен не на путях новой творческой мобилизации людей, приглашенных к участию в массовом духовном производстве, а на путях ихдосуговой демобилизации.Стиль и образ жизни западного человека — а он является референтной группой для западников всего мира — стал определяться не творческим, а досуговым авангардом, распространяющим в обществе декадентско-гедонистическую мораль постмодерна. И, учитывая безусловную культурную гегемонию этого типа, мы вправе спросить себя: а как он воспитает другие социальные группы, и в частности господствующую сегодня предпринимательскую группу?
Что такое современный предприниматель как досуговый (в глубине своей души) тип?
На этот вопрос отвечает современный опыт, свидетельствующий о многозначительной метаморфозе так называемого экономического человека. Этот человек, то есть предприниматель новейшего образца, категорически избегает таких практик и инициатив, которые ему приписывает веберовская теория, ссылающаяся на традицию протестантской аскезы. Новые предприниматели заведомо не возьмутся за дело, сулящее нормальную по классическим эталонам прибыль в 5—7% годовых и связанную с методическими ежедневными усилиями. Новый авантюрист досуга, сменивший протестантского методиста, ориентируется на такие венчурные формы экономической деятельности, которые по психологическим ощущениям напоминают игру в рулетку и другие азартные игры досуга, а по ожидаемым результатам сродни экономическому чуду. Соответствующие поиски привели к воскрешению средневековых и ренессансных образов ростовщика, менялы, пирата, с одной стороны, получателя феодальных рент, с другой.
О размахе нового спекулятивного капитализма говорят цифры: ежедневно в поисках спекулятивной прибыли государственные границы пересекает капитал в 1,5 триллиона долларов. Чудодейственная рентабельность манипуляций с курсами валют и других игр краткосрочного спекулятивного капитала, в сотни и тысячи раз превышающая рентабельность законопослушных промышленных инвестиций, привела к невиданному валютному голоду промышленности и других отраслей производящей экономики. Буржуа-постмодернист, вкусивший всех прелестей азартно-игрового существования (по модели богемного досуга), стал носителем микроба деиндустриализации. Речь идет, повторяю, не об историческом "снятии" индустриального образа жизни творческо-постиндустриальным, связанным с наукоемкой экономикой, а об регрессивном обрыве: из модерна — в контрмодерн, из продуктивной экономики — к спекулятивно-ростовщической.
Ясно, что у представителей этой виртуальной экономики, манипулирующих мнимыми величинами, но требующими в обмен на это полноценных благ, добываемых народным трудом, есть веские основания выйти из системы национального контроля в неконтролируемое глобальное пространство. Вот почему все представители теневых практик, связанных с паразитарной экономикой спекуляций и перераспределений, выступают ныне в авангарде экономического либерализма. Они решительнее всех отстаивают принцип невмешательства государства в экономическую и социальную жизнь, осуждают национальные суверенитеты в качестве пережитка "агрессивного традиционализма" и ратуют за всемирное открытое общество, в котором никто не берет на себя защиту ни национальных богатств, ни социальных и человеческих прав туземного населения.
Словом, в отличие от интеллигентских романтиков либеральной идеи, эти господа пользуются ею вполне профессионально — как средством избавиться от всякого законного государственного контроля. Они предложили свою версию информационной экономики, в корне отличную от того ее понимания, которое было связано с новой ролью человеческого капитала науки и образования. Отныне под этим понимается не информация, которую фаустовская личность мобилизовала для открытия и последующего производственного применения новых видов вещества и энергии, под этим теперь разумеется информация, касающаяся разницы между сегодняшним и будущим курсом международных валют, а также информация, лежащая в основе так называемых интеллектуальных рент.
В контексте прежнего "фаустовского" понимания интеллектуальная рента связывалась с высокой долей творческого труда в производстве того или иного товара. Однако со временем под интеллектуальной рентой (ныне достигающей 65—70% стоимости товаров стран первого мира) стали понимать все то, что воплощает виртуальную стоимость, касающуюся престижного имиджа товара, его статусной символики. Экономический обмен между Западом и Востоком, Севером и Югом организован по правилам социокультурной асимметрии: натуральные и функциональные качества товара — добротность его фактуры и функциональная надежность — ценятся намного ниже его свойства быть носителем престижности. Достаточно самого знака страны-изготовителя, указующего на господскую, привилегированную часть мира, чтобы цена товара была в несколько раз выше цены такого же товара, но запятнавшего себя признаками плебейского происхождения.
С этой точки зрения те представители творческого труда, которые работают над приращением соответствующегосимволическогосодержания товара, могут быть рассмотрены как часть господской среды, пользующейся паразитарными рентами. К ним относятся творцы рекламного и шоу-бизнеса, многочисленные дизайнеры и другие мастера соблазнительных упаковок, прячущих технологически устаревшее и интеллектуально убогое содержание. Эти новые интеллектуалы, творческое воображение которых обращено не столько к природе, таящей новые источники вещества и энергии, сколько к природе декадентской личности, таящей новые игры и авантюры гедонистического досуга, выступают как досуговый авангард постмодерна. Во-первых, потому, что избегают настоящих творческих усилий, связанных с сопротивлением природной материи, переориентируясь на неврастеническую податливость современного гедонистического потребителя. Во-вторых, потому, что растущая часть их рецептов и рекомендаций утрачивает связь со сферой настоящего дела, адресуясь в основном к слоям, занятым праздными играми. Усилия этого нового интеллектуального авангарда фактически направлены на то, чтобы ускорить распад некогда единых наций на не имеющий местной привязки глобальный авангард и туземную массу, лишенную прежних интеллектуальных и политических защитников.
При этом не нужно думать, что декадентские элиты, разлученные с трудом и ответственностью и взыскующие изощренных гедонистических игр, являются пацифистами по самой своей досуговой сути. Нам надо отдавать себе отчет в том, что не желающие прилагать усилий, но желающие всем владеть, по логике самого своего существования являются не пацифистами, а империалистами, несущими психологию будущих рабовладельцев и расистов. Постольку, поскольку действуют технологии манипуляции и обмана, они могут оставаться приверженцами переговорного процесса (как внутри страны, так и на международной арене). Но если эти мягкие манипулятивные технологии дают сбои, глобальный авангард не останавливается перед показательными гуманитарными акциями (типа той, что США продемонстрировали в Югославии) или прямыми призывами к пиночетовской диктатуре.
Здесь мы имеем дело с параллельными процессами. С одной стороны, изобретаются все новые виды спекулятивных игр и рент, с другой — формируются силы быстрого реагирования и заградительные отряды. В частности, свободная продажа земли, предусмотренная новым Кодексом РФ, станет источником новой ренты для бесчисленных грабителей и авантюристов, ставших глобалистами, то есть ушедших с высокозащищенного пространства Запада в утратившие государственную защиту российские просторы. Вскоре наиболее ценные земли, способные быть площадками высокоэффективных производств, промышленной и социально-территориальной инфраструктуры, будут скуплены за бесценок, а их владельцы обложат российских промышленников и все население новой данью: платой за аренду собственной территории. И без того малоконкурентная российская промышленность окончательно утратит конкурентоспособность, а населению придется, судя по всему, потесниться, сосредоточившись в мало-удобных для жизни местах и новых резервациях.
Что с нами сделали?
Никто еще, кажется, не продумывал с должной тщательностью все последствия этого небывало откровенного и сознательного разрыва элит с собственными нациями. А последствия — потрясающие. Прежде всего, речь идет о полном пересмотре демократических завоеваний эпохи модерна. Принцип демократического суверенитета народа предполагает выборность правящей элиты и возможность контроля за ее действиями. Сегодня глобализация порождает наднациональные центры власти, которые законодательно не контролируются избирателями.
Неконтролируемые решения по определению становятся все более догматическими и далекими от реальной жизни, с одной стороны, все более своекорыстными, учитывающими лишь интересы тех, кто их принимает, с другой. Именно таким характером отличаются решения МВФ, МБ и других инстанций, предписания которых, ревностно выполняемые компрадорскими правительствами, опустошили и отбросили на столетие назад целые регионы планеты. Характерно, что те самые люди, которые проявляют завидную бдительность в отношении пережитков авторитаризма и тоталитаризма на Востоке, приветствуют бесконтрольную авторитарную власть глобалистов, прямо угрожающую народам социальным геноцидом.
Зададимся вопросом: почему так катастрофически падает качество принимаемых решений?
Постсоветская элита, хотя и не отличается особой образованностью, вряд ли существенно уступает в этом престарелым вождям позднекоммунистической эпохи. Но тем не менее столь катастрофических поражений внутренней и внешней политики в советскую эпоху не было. Дело, следовательно, не в профессиональных качествах элиты как таковых, а в ее новом статусе. Прежняя элита еще не утратила свою национальную привязку и идентичность — коллективное "мы", объединяющее народ и элиту данной страны. Новая элита изначально не отождествляет себя с "этим" народом: ее "мы" больше относится к международным центрам власти — интернационалу глобализма, чем к туземному населению. Она держит капиталы, имеет виллы, учит своих детей — не в "этой" стране. Соответственно, судьба "этой" страны ее менее всего интересует. Вместо единого национального пространства, созданного в ходе великих сдвигов модерна и просвещения, сегодня образуются параллельные, практически нигде и никак не пересекающиеся пространства туземной массы и глобализирующейся элиты.
Давайте задумаемся не только о политических, но и об онтологических, антропологических, экзистенциальных последствиях этого разрыва. Что такое элиты для нации? Что они призваны делать и сегодня не делают?
Во-первых, элита является голосом нации. Все страстные, но не находящие адекватного самовыражения томления народа, его глубинные интересы, его мечты и протесты — все это улавливается сыновним чувством элиты и отливается в творения литературы, в политические инициативы, в новые административные решения.
Сегодня мы наблюдаем катастрофу национального молчания. Никогда еще нацию не отбрасывали так далеко назад, не похищали так дерзко ее ресурсы и права, и тем не менее она молчит. А все дело в том, что элита, переориентированная на глобальные приоритеты, перестала быть полпредом нации и ее голосом. Отсюда поразительная неадекватность и неэффективность протестного слова, становящегося маргинальным и уже поэтому третируемым.
Во-вторых, элита является аккумулятором национальных достижений. Сам прогресс есть не что иное, как действующий механизм обратной связи между творческими достижениями элиты и народной жизнью. Элитарные группы делегируются нацией, предварительно оснастившей их всеми доступными ресурсами, для освоения новых, более эффективных способов жизни. И затем эти блудные сыновья прогресса, набравшиеся нового опыта, возвращаются к отчему дому для того, чтобы его получше обустроить.
Задумаемся, что произойдет, если этот механизм обратной связи даст сбои. Если все инициативные и талантливые, получившие новые знания и профессии, приобщившиеся к более высоким стандартам решат, отныне и навсегда, что эта туземная среда — не их среда, что их новые возможности — не для этого народа, а являются всего лишь личным взносом для вхождения в международный клуб избранных?
Если противостояние государства с гражданским обществом рождает тоталитаризм, то противостояние элит местному населению рождает колониальное гетто, у которого нет выхода во внешнюю среду и нет будущего. Когда говорят о глобализации как о новой победе коммуникационного принципа над изоляционистским, забывают уточнить, что речь идет об игре с нулевой суммой: новая коммуникабельность элит оплачена невиданной изоляцией массы, запираемой в немое пространство гетто.
Как назвать этот изолированный мир, из которого все активное и перспективное уходит, уже не возвращаясь?

Наверно, здесь и заключена тайначетвертогомира, который сегодня противопоставляется не только первому, западному, но даже и третьему, ибо из третьего еще возможен путь наверх, а из четвертого — никогда. Дело в том, что в третьем мире действовали модернизационые элиты в собственном смысле слова: все то, чему они обучились в процессе временных миграций — практических или текстуальных — в среде первого мира, они стремились донести до сознания соотечественников, сделать общенациональным достоянием. Так возникли новые индустриальные страны третьего мира — тихоокеанские "тигры", иная быстроногая фауна прогресса.
В четвертом мире царит иной закон: жизнь, оставленная элитой, успевшей припасти для себя легкие и удобные пространства. В пространстве четвертого мира действуют только центробежные силы, уже не нейтрализуемые центростремительными. Чем большее число инициативных, дерзких и талантливых уехало, тем невыносимее становится жизнь для оставшихся, и тем выше вероятность того, что в следующем поколении соответствующий отток станет еще больше.
Так происходит ускорение контрцивилизационного процесса: уже порвавшие с туземной средой снижают ее перспективы, что в свою очередь подталкивает к уходу следующих. Прогресс — это великое слово эпохи модерна, сменяетсяэмиграцией— словом, изобличающим совсем иную перспективу, иные ожидания. Прогресс — есть процесс подключения дополнительной энергии и информации к социальной среде, которую питают новаторские устремления и мессианское усердие национальной элиты. Миграция элит из национального в глобальное пространство есть вычет из прогресса — перечеркивание шансов народов, оставленных теми, на кого они традиционно рассчитывали.
Причем в той мере, в какой глобализирующиеся элиты рвут со своими народами, они рвут и с продуктивной экономикой и с подлинным творчеством. Легкость существования, которой они взыскуют, заставляет их искать не только легкого для жизни пространства, но и все более легких занятий, становящихся лишь имитацией подлинного творчества. Глобальная среда, рекрутируемая по критерию легкости и свободы от усилий, неминуемо становится паразитарной.
У человечества, таким образом, вряд ли есть утешение в том, что прогресс, оставивший мировую периферию, концентрируется теперь в мировых центрах. О прогрессе можно сказать то же самое, что гетевский Мефистофель сказал о правде: его нет на грешной земле периферии, но его нет и выше. Прогресс никогда не отменял библейскую заповедь: "в поте лица своего..." Он обещал облагородить трудовые усилия человека, переведя их из монотонно механического в творческий план, но не обещал заменить усилия перманентной праздностью.
Элиты, пожелавшие порвать со всем трудным и обременительным, дистанцируются не только от народов, но и от сферы настоящего творческого профессионализма. Глобалистская элита ускользает из реальности в гедонистическое зазеркалье. Не случайно именно в ее среде рациональность Просвещения сменяется на удивление примитивным мифотворчеством и погружением в виртуальные миры. Не действует ли здесь мстительный рок, обращающий нигилистическое элитарное отрицание в самоотрицание?
В старых странах Запада мы еще имеем переплетение нового способа существования элиты, связанного с глобальной отстраненностью, с прежним, выражающимся в пережитках национальной и профессиональной идентичности. Поэтому там пространство четвертого мира — внутреннего гетто — растет значительно медленнее. В России же, где новая постсоветская элита изначально осваивала статус глобальной отстраненности от страны и народа, воронка четвертого мира стремительно расширяется, захватывая огромную державу.
Для уточнения того, кто именно заполняет пространство четвертого мира, необходимо обратить внимание на группы, еще во времена модерна не сумевшие запастись средствами эффективной самозащиты и самоорганизации. Модерн на месте средневековой органической целостности породил дихотомию формального большого и малого неформального пространства.
Большой мир — это система предприятий, политических партий, большой прессы и бюрократических организаций. Этот мир с самого начала захватило крикливое меньшинство, монополизировавшее право на современность, на то, что считается передовым и прогрессивным. Вне его оставалось крестьянство — древнейшая социальная группа, связанная с самой природой, женщины, чей труд у очага никем не учитывался и не оплачивался, старики, взятые на подозрение из-за своей привязанности и приверженности прошлому, оболганному прогрессивными идеологиями. Сюда относятся и этносы, не спешившие расстаться со своей традицией и потому заподозренные в саботаже комиссарами модернизации и эмиссарами вестернизации.
Прогресс страдал от удивительного несоответствия скорости преобразований и улучшений, касающихся большого мира, связанного с производством, войной и публичностью, и архаикой малых локальных миров, заполненных менее организованными и защищенными социальными группами. Прогресс явно экономил свою энергию и ресурсы на них — им предлагалось потерпеть.
Появившиеся с середины 60-х годов новые социальные движения — женские, молодежные, коммунитарные — впервые заявили о правах и претензиях этого малого мира повседневности, так долго игнорируемых прогрессом. Возникла надежда, что прогресс подвергнется реорганизации, обеспечивающей его обращенность к жизненному миру повседневности — первичной структуре нашего бытия. Одни при этом уповали на технику малых форм, другие — на инициативу местных малых групп, следующих принципу "малое — прекрасно".
Для ликвидации дисгармонии прогресса, обнаружившего странную слепоту в отношении жизненного мира, требовалась переориентация элит — тех, кто свой творческий и организаторский талант отдал миру публичности и больших организаций. Все ожидали появления новой элиты, чувствительной в отношении хтонических (идущих от земли) и женских начал, подавленных солярной мифологией прогресса. Неформальные группы, прямые горизонтальные коммуникации, человеческие отношения — все эти концепты альтернативных движений и гражданских инициатив были направлены на выявление первичных базовых предпосылок человеческого существования, не учтенных идеологией прогресса. Речь шла о том, чтобы прервать молчание жизненного мира, дав ему голос и введя его представителей в круги, где принимаются решения.
Создавалось впечатление, что сознание наиболее чутких элементов новейшей элиты разрывалось между двумя полюсами: мифом прогресса с его большими целями и мифами повседневности, циркулирующими в неформальных коммуникациях семьи, соседства, общины. Сама теория глобальных проблем и глобального экологического кризиса содержала обещание, адресованное жизненному миру. Загрязнение среды, демографические проблемы и проблемы голода, тайные недуги земли, обремененной грузом промышленности, повседневная стабильность и благополучие, принесенные в жертву гонке вооружений и другим амбициозным проектам, — все эти темы обнаруживали поразительную близость глобального и локального. Глобалистика обещала заговорить языком репрессированной повседневности, языком наиболее задавленных и приглушенных групп общества.
Если бы это в самом деле удалось, человечеству открылись бы возможности коррекции прогресса, преодоления его специфического дальтонизма, выражающегося в зоркости к большому и далекому и подслеповатости в отношении малого и близкого. Но случилось иное.
Победил глобализм иного рода, значительно более враждебный жизненному миру и нуждам молчаливого большинства, чем течения и идеологии классического модерна. Вся критика технического, политического, государственно-бюрократического и иного отчуждения, которым оказался чреват большой мир модерна, была реинтерпретирована так, чтобы послужить алиби безответственному сибаритству новых элит. В тяжбе больших и малых миров победил первый, небывало расширивший свои масштабы — до глобального размера. Глобалистика XX—XXI веков отличается от глобалистики 60-х гг. ХХ века тем, что вся критика экономической элиты, алчность которой рождает экологические и социальные кризисы и деградацию повседневности, превращена в ее апологетику.
Глобализм новейшего образца — это глобализм апологетический, связанный с восхвалением всего того, против чего негодовал демократический глобализм 60-х гг.: технической цивилизации в ее противостоянии природе, экономической среды в ее противостоянии социальной, Запада в его противостоянии Востоку, Севера в его противопоставленности Югу. Если прежний глобализм питался чувствами сострадания к потерпевшим и безгласным, то новейший питается расистскими и социал-дарвинистскими комплексами, презрительной ненавистью к неприспособленным.
Глобалисты старого толка требовали реорганизации прогресса, реинтерпретации его целей, коррекции его механизмов — в духе мягких экономических технологий, щадящих природу, мягких социальных технологий, щадящих социально незащищенных, мягких организационных технологий, щадящих оппозицию. Глобалисты новейшего призыва, напротив, выступают в качестве откровенных гонителей всего хрупкого, незащищенного и неадаптированного, относящегося к кругу малого и местного. Победа Запада в холодной войне была истолкована победителями как новый реванш Запада над Востоком, цивилизации над природой, экономического начала над социальным, приспособленных над неприспособленными. Прерогативы победителей были истолкованы в явно расширительном духе, так что они вобрали в себя все прежде скрываемые помышления ненасытной алчности, непомерной гордыни и воинственности, неукротимого властолюбия.
Новый глобальный порядок не только перечеркнул надежды неудовлетворенных и неуспокоенных, но и выбил почву из-под ног тех, кто уверовал в свою причастность модерну и доказал это на деле: квалифицированных рабочих промышленности, инженерного корпуса, научно-технической интеллигенции — всех, олицетворяющих национальный порыв к лучшему будущему. Но наибольшую агрессию новый глобализм обнаружил в отношении тех групп, в которых воплощена хрупкость жизненного мира. Новая экономическая власть, ставшая тоталитарной, не терпящей сдержек и противовесов, изгнала с предприятий женские, молодежные, профсоюзные организации, нагло отобрала завоеванные социальные гарантии, вернула промышленный образ жизни к жестоким образцам 200-летней давности.
Фактическим репрессиям сопутствуют и символические. Глобалисты не только лишают свои жертвы элементарных жизненных прав, но и стараются всеми способами дискредитировать их. Организаторы масштабной деиндустриализации, лишившие миллионы людей права на труд, говорят о неисправимой лености "этого" народа. Ликвидаторы социального государства, лишившие женщин всяких социальных и профессиональных гарантий, кроме права продавать свое тело, неистовствуют против порчи нравов. Культуртрегеры вестернизации, поспешившие дискредитировать народную культуру и мораль, заподозренную в традиционализме, кричат о люмпенской психологии народных низов.
Словом, всем гонимым и заподозренным в неадаптированности к мировому рынку навязывается образ изгоев, враждебных современной цивилизации. Перед лицом этих изгоев и люмпенов глобальное цивилизованное общество, разумеется, имеет право защищаться. С одной стороны, посредством особых гуманитарных акций, типа той, что была применена американцами в отношении сербов, с другой — разного рода протекционистскими барьерами, ужесточением иммиграционного законодательства и других мер по созданию стерильно чистой среды для избранных. Судя по многим признакам, глобалисты вынашивают идею глобальных заградительных отрядов, посредством которых компрадорская среда на местах и глобалистская среда метрополии будет защищаться от фильтрации отчаявшихся групп мировой периферии.
Пропагандистская война с неадаптированным большинством мировой и национальной периферии скорее всего является подготовкой к физическому насилию и геноциду. Та невиданная социальная поляризация, которую вызвали реформы глобализма на всем пространстве расширяющейся мировой периферии, не может кончиться добром. Прежде такая поляризация вызывала у интеллигенции протест против не считающегося с другими господского меньшинства. Теперь она почему-то все чаще провоцирует протесты либерального истеблишмента против самого обездоленного большинства.
Вчера еще обездоленность выступала как социальное понятие, связанное с несправедливыми условиями, которые надлежит исправить. Сегодня обездоленность выступает как расовое понятие, обозначающее неисправимую ментальность тех, кто обездолен и на самом деле достоин своей участи. Ну, а как поступают со злостно неисправимыми и неполноценными, нам уже показал опыт классового и расового террора тоталитарных режимов ХХ века. Судя по всему, к этому опыту уже присматриваются прагматики нового мирового порядка, который они собираются отстоять от натиска "неполноценных и неприспособленных".
На что нам надеяться?
Как избежать грядущей тотальной катастрофы — мировой гражданской войны, подготовленной неслыханной социальной поляризацией? Если бы глобалисты в самом деле хотели ее предотвратить, они бы не демонтировали социальное государство и не дискредитировали "неадаптированное" народное большинство. Следовательно, они готовятся к мировой гражданской войне. Их оплотом в этой войне является победившая сверхдержава, ставшая отечеством глобалистов, порвавших с прежними отечествами.
Наметилась удивительная однозначность идейно-политических позиций, внутренних и внешних. Те, кто исполнен расистской ненависти и глухоты к социально потерпевшим слоям туземного населения, неизменно демонстрируют пламенный американизм. Американофильство стало лакмусовой бумажкой социал-дарвинистского мышления: чем больше определенные круги проявляют непримиримость к социально незащищенным, тем более они уповают на США как носителя нового мирового порядка.
Следовательно, американская мощь воспринимается как главный резерв сил глобального социал-дарвинизма в их гражданских войнах с обездоленными народами. В качестве ответа можно обсуждать две альтернативы.
Первая,спровоцированная беспримерной наглостью глобалистов, — как помочь народам победить в этой гражданской войне?
Вторая, выводящая нас за пределы двузначной логики нового классового противостояния, — как преодолеть саму тенденцию небывалой взаимной отчужденности верхов и низов мирового социального центра и мировой периферии? И коль скоро мы придали такое значение элитам и связанным с ними механизмам прогресса, — можно ли так преобразовать мотивации и менталитет следующих "морали успеха", чтобы они снова стали полпредами своих народов в авангарде прогресса? Можно ли ожидать, что эти избранные или мечтающие стать таковыми, преисполненные снобистского или даже расистского презрения к многочисленным изгоям национальной и мировой периферии, вдруг воскресят в себе чувство национальной идентичности и социальной солидарности, демократическую протестную энергетику?
Сама трудность здесь состоит даже не в том, чтобы поверить в моральное преображение глобализированных элит, а в том, чтобы вернуть им веру в прогресс в его прежнем демократическом качестве: как светлое будущее для всех, а не для избранных. Двести лет назад, в эпоху Просвещения, прогресс стал мировой религией, обещающей спасение не одному только избранному народу, а всем. Теперь религия прогресса снова из мировой превращается в племенную или расовую: она обещает спасение только избранному меньшинству первого мира.
Главный теоретический и метафизический вопрос:случайна ли эта деградация религии прогресса или в ней с самого начала содержались некие роковые изъяны, предопределившие ее вырождение в новый расизм и социал-дарвинизм?
Я лично склоняюсь ко второму варианту. Глобалистика 60-х гг. открыла экологический изъян прогресса — его безжалостность к природе. Однако в нем заключен и иной изъян, связанный с безжалостностью ко всем, кому приписывается реакционная позиция и приверженность к прошлому. Большевики стали первыми, кто продемонстрировал не только классовую ненависть к богатым, но и презрительную ненависть к слабым и добрым в рядах самих эксплуатируемых. Они открыли черты ницшеанского сверхчеловека среди эксплуатируемых, которых они готовили к беспощадной гражданской войне.
Нынешние глобалисты открыли черты сверхчеловека в среде господского меньшинства, научив его социальной безжалостности. И те и другие клялись верности прогрессу и духу современности. Не означает ли это, что сам прогресс заражен этой мотивацией сверхчеловека — безжалостным титанизмом?
В таком случае подлинную альтернативу следует искать среди тех, кто отличается повышенной чуткостью не к зову прогресса, а к мольбам тихих неудачников, не зарезервировавших себе места ни среди левых, ни среди правых адептов неумолимой современности. По специфическим меркам прогресса, меняющего свои критерии, но упрямо подтверждающего противоположность передового и отсталого и безжалостность к последнему, современные маргиналы четвертого мира лишены перспективы. Нет у них ни признаков, по которым помечает своих экономический человек либерализма, ни черт, по которым выделял своих политический человек марксизма.
Общим знаменателем и основой искомых черт прогрессистского признания несомненно является титанизм — гордыня покорителя и завоевателя. По-видимому, прогресс сублимировал энергетику старого героизма, известного нам со времен языческой античности. Герои промышленного и экономического прогресса отличаются той же напористостью и безжалостностью, какими характеризовались кровожадные герои "Одиссеи" и "Илиады". Не случаен их антихристианский энтузиазм и презрение к морали смирения. Их энергетика больше питается ненавистью, чем любовью, протестом, нежели терпением, желанием заявить о себе, нежели готовностью помочь тем, кто тихо страдает рядом.
Словом, в морали и философии больше героического и титанического, связанного с нетерпеливым самоутверждением, чем христиански сострадательного и чуткого. И потому, как ни малы сегодня надежды на появление новой, постъязыческой элиты, способной воскресить мотивации христианской жертвенности и сострадательности, они все же выше, чем надежды на демократическое обновление прогресса и его коррекцию с учетом прав неадаптированных и незащищенных.
Прометеева титаническая мораль обращена к силе — будь то экономическая сила буржуазии или политическая сила диктатуры пролетариата. Языческий восторг перед силой и эффективностью — психологическое ядро прогрессистской морали. Как бы ни меняла эта мораль свои плюсы и минусы на противоположные, любовь к левым на любовь к правым и обратно, она неизменно будет обращена против неорганизованных и неэффективных. В этом отношении наблюдается поразительное совпадение между большевистской критикой "дряблого гуманизма" христианского типа и современным либеральным социал-дарвинизмом, с похожим неистовством громящим старую мораль.
Оба вида титанической критики поразительно едины в своей презрительной ненависти к России. "Железные люди" большевизма более всего презирали ее за переизбыток всего того, чему нет места в строго организованной, победоносной публичности тотального государства. У "железных людей" нового социал-дарвинизма Россия — на не меньшем подозрении. Но чем больше вслушиваешься и в ту и в другую критику старой России (а она сегодня предстает прогрессистскому взору не менее старой, чем сто лет назад), тем сильнее убеждаешься в антихристианской, языческо-титанической подоплеке этой критики.
Есть какая-то тайна в том, что Россия, вчера еще бывшая второй державой мира, неуклонно скатывается в четвертый мир. Старые рецидивы имперского мышления, в основном проявляющиеся в военной среде, немедленно и эффективно подавляются компрадорскими элитами-глобалистами. Анализ показывает, что сегодня сопротивление гегемонистским планам США, как и планам деиндустриализации и разоружения нашей страны, могло бы возникнуть только на базе мощной националистической реакции. Сопротивляться глобализму на силовой основе мог бы мобилизованный национализм, вооруженный одной из фундаменталистских идей.
Однако ни националистической идеологии, ни заметного национального движения постсоветская Россия не породила. Объясняется это тем, что господствующая элита слишком далеко зашла по пути глобализации, а националистической контрэлиты страна так и не дождалась. Причины последнего коренятся в большой российской культурной традиции, которая никогда не была узконационалистической. И русская литература, и российская политика по-своему работали над вселенскими, общечеловеческими проектами — ни на что меньшее русский тип духовности не мог согласиться.
Национализм сегодня был бы не меньшим отказом от великой русской традиции, чем компрадорский глобализм; он потребовал бы вынесения за скобки не только всего петровского исторического наследия, но и христианского. Не случайно современные националистические маргиналы культуры и политики не находят ничего лучшего, как заниматься плагиатом у западных ультраправых и пытаться воскресить мифы язычества.
Означает ли это, что четвертый мир, который сегодня — будем вполне откровенны — олицетворяет российская действительность (вместе с большинством постсоветского пространства), — это просто мир распада?
Если мерить его привычными мерками успеха — то да. Российское народное большинство вряд ли подлежит реабилитации по критериям экономического успеха или державного могущества. Об этом ему не без злорадства напоминают идеологи либеральных реформ, вчера еще заявлявшие, что "Россия обречена на процветание". Десятки миллионов людей в результате инициированной реформаторами деиндустриализации вытолкнуты из большого мира в малый — мир примитивного натурального хозяйства и натурального обмена, семейной взаимовыручки (когда старики пенсионеры кормят неприкаянную молодежь).
Интересно, что идеологи новых социальных движений — адепты критического глобализма 60-х гг. предсказывали подобный крах большого индустриального мира в планетарном масштабе. Эти предсказания сегодня сбываются в России. Россия как четвертый мир — это страна, уходящая из большого пространства модерна в какое-то еще не структурированное и таинственное новое пространство. Повторяю, некоторые его характеристики в виде малого натурального хозяйства и безденежного обмена услугами были предсказаны новыми левыми критиками буржуазной цивилизации.
Но сегодня господствующая пропаганда пытается вытравить всякую память об этой критике, объясняя все провалы реформаторства уникальной незадачливостью русского народа. На самом деле крах всей эпопеи модерна давно уже предвиделся наиболее чуткими умами, в том числе и на самом Западе. Пожалуй, не был предусмотрен только тот парадокс, что ликвидаторами индустриального модерна и просвещения станут сами "передовые элиты". Они бесконечно далеки от экологической и социальной критики прогресса; они просто решили приватизировать большое пространство модерна. Глобализация стала улицей с двусторонним движением; по мере того, как элиты расширяют пространство своего обитания до планетарных масштабов, массы выталкиваются в новые локусы и резервации. Чем больше лайнеров с пассажирами бизнес-класса пересекает континенты, тем меньше пассажиров плацкартных вагонов пересекают границы собственной области — у них нет на это средств.
Глобализируется американская массовая культура в качестве господской; великая русская культура, как и другие культуры, не принадлежащие к первому миру, напротив, превращается в изгойскую субкультуру. Но модерн, ставший достоянием господского меньшинства, теряет и свои перспективы и свое моральное оправдание. Одно из двух: либо маргинализированному большинству планеты предстоит быть вытесненным в резервации по законам модерна, либо заново реабилитированным, но уже по другим законам.
Сегодня мы имеем противоречивую ситуацию: всех бедных и неприспособленных уже лишили и реальных перспектив и моральной репутации, но объявить им прямо уготовленную участь глобальная элита еще не решается. Нельзя прятаться от дилеммы: либо мы должны освоиться с перспективой еще не виданного в человеческой истории массового геноцида целых континентов, либо найти формы и способы новой реабилитации выталкиваемого из модерна народного большинства.
Судя по всему, былая военно-политическая биполярность мира сменяется новой, в которой Америке и России опять отводится роль противоположных полюсов. Те, кто уже решил, что естественный экономический отбор должен довершить свое дело и у потерпевшего народного большинства нет алиби, сосредотачивают свои ряды вокруг США — этого пристанища нового "экономического человека". Те, кого великая религиозная традиция сострадательности к "нищим духом" обязывает не верить естественному отбору и торжеству сильных над слабыми, сосредотачиваются в России и будут сосредотачиваться вокруг нее. Компрадорская элита не в счет — ее представители давно уже чувствуют себя внутренними эмигрантами в собственной стране.
Противостояние Америке, как носителю языческого культа силы и успеха, уже не будет как прежде развертываться в плоскости военно-технического и политического соперничества. В этом качестве роль России как сверхдержавы, по-видимому, принадлежит прошлому. Новое противостояние полюсов экономического человека и человека социального, морали успеха — и солидаристской морали будет протекать в духовной и культурной, ценностной сфере. Те, кого по-прежнему одолевает гордыня успеха, займут позицию американоцентризма. Но тем, кто не может согласиться с перспективой вымирания собственной страны и большинства планетарной периферии, предстоит найти основание своей сострадательной морали в великих религиозных традициях, которые намного старше модерна и переживут модерн.
Сегодня в мире складывается ситуация, напоминающая ту, которую застали первые христиане. На одной стороне они видели горделивый Рим, питающийся соками всей ойкумены, на другой — море страдающего человечества, которому господа отказали во всем, вплоть до права на жизнь. Языческий гуманизм мог им предложить одно: станьте вровень со своими господами в силе, организованности и просвещенности, и тогда вы сможете успешно противостоять им. Но Христос сказал им иное: не соревнуйтесь в силе и гордыне — "блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие... напротив, горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение" (Лук. 6: 20,24).
Вопросы социальной и моральной реабилитации большинства, которому приватизированный прогресс отказал в перспективе, является главным вопросом нашей эпохи. И этот вопрос не может быть положительно решен на базе прогрессистской идеологии успеха. Об этом свидетельствуют те наиболее последовательные адепты этой идеологии, которые оставили свои надежды на бедных и пошли служить богатым. Следовательно, реабилитация должна прийти со стороны принципиально другой традиции, ничего общего не имеющей с "моралью успеха".
Многозначительная загадочность состоит в том, что человечество сохранило свои великие монотеистические традиции, обращенные к непреуспевшим, несмотря на грандиозный секулярный натиск модерна. Зачем-то ему понадобилась эта память! Сегодня богатый Север можно отнести к областям стилизованной религиозности: там в нее играют, как и в другие игры досуговой культуры. Но в регионах четвертого мира религиозное обетование нищим духом наполняется новым экзистенциальным содержанием. Без этого обетования и расшифровки его на современном языке, простом и убедительном, большинству уже не воскреснуть духовно и социально.
Следовательно, требуется появление новой пророческой элиты, озабоченной вовсе не тем, чтобы соперничать с нынешней и занять ее место. Задача этой элиты — формирование нового ценностного кодекса эпохи, альтернативного кодексам прогресса, успевшего обрести расистские черты. Мы еще не знаем, где будет подвизаться эта новая элита, пошедшая в народ, какие из нынешних институтов она сможет использовать, а каких станет сторониться. Но стоящие перед ней задачи уже вырисовываются.
Во-первых, это реабилитация всех нищих и неприспособленных четвертого мира. К ним будут применены не "отцовские" критерии, ибо отцы больше любят детей, продемонстрировавших успех, а материнские, связанные с эмоциональной предпочтительностью в отношении хрупких и ранимых. Как знать: не им ли, впечатлительным и ранимым, дано скорректировать фаустовский проект покорения природы и истории в духе посттехнических и постэкономических приоритетов — щадящего отношения и к внешнему миру природы, и к внутреннему миру человеческой души.
Во-вторых, это новый тип мотиваций. Человеческая энергия сегодня обнаруживает явные признаки ускоренного угасания. Это проявляется, с одной стороны, в стремлении передоверить технике решение всех наших жизненных проблем, а с другой — в отказе от принципа реальности в пользу принципа удовольствия — досугового гедонизма и виртуального погружения в инфантильные фантазии. Сферу реальности — систему эффективных практик — явно монополизирует новое племя беззастенчивых; почему-то сегодня только им дано сохранить напористость и энергетику модерна. Не потому ли практики модерна так часто становятся теневыми практиками?
Для того, чтобы мобилизовать энергию лучших, а не худших, требуется качественно новая редакция общественно признанных целей. Энергетика самоутверждения десоциализирует людей: новые робинзоны постмодерна не способны не только к настоящей кооперации в рамках сотрудничающего гражданского общества, но и к элементарному цивилизованному и законопослушному поведению. Альтернативная энергетика альтруизма, сострадания, сочувствия — вот источник будущего, который новой пророческой элите предстоит открыть в недрах великой религиозной традиции.
Тридцать — сорок лет назад все упования будущего связывались с научно-технической элитой. Высшим метафизическим оправданием ее деятельности было убеждение в том, что искусственное лучше естественного; поэтому рукотворный мир технической среды выдавался за обетованную землю будущего.
Затем настал черед и экономической элиты. Высшим ее оправданием была беспримерная рациональность рынка: освободите механизм рынка от бюрократических помех, и все устроится наилучшим образом. Экономическая элита оклеветала низы общества, усмотрев в них источник главного экономического зла — разрушительной инфляции. Якобы это их давление на государство, выступающее под знаком вездесущего социального патернализма, обесценивает экономические усилия лучших, приспособленных и плодит неприспособленных, не умеющих зарабатывать, но желающих потреблять. Таков был главный вывод капиталистического манифеста "чикагской школы".
Но сегодня со всей очевидностью выступает другое: галопирующую инфляцию порождает сама предпринимательская среда, переориентированная с продуктивной на спекулятивную прибыль. Новый экономический авангард тяготится продуктивной экономикой как чем-то глубоко архаичным; он предпочитает азартные игры виртуальной экономики. Фиктивный спекулятивный капитал сегодня в сотни раз превышает капитал, связанный с реальными инвестициями. Невозможно отрицать, что именно он сегодня главный источник разрушительной инфляции и главная питательная среда всех теневых практик.
Почему "чикагцы" нам в этом не сознаются — это вопрос, касающийся специфической морали "экономического человека" и обслуживающей его новой интеллектуальной элиты. Но настоящая элита — не та, что связана с изощренными экспроприаторскими практиками, а та, которая видит свое призвание в защите человечества от них, — должна открыть глаза современникам. Если элита означает "лучшие", то ее настоящие представители могут появиться не в эпицентре воинствующего экономикоцентризма и рыночного социал-дарвинизма, а именно в четвертом мире. Поскольку у этого мира нет надежды на экономический реванш, ему не остается ничего другого, как совершить пересмотр всех приоритетов модерна, не оставляющих шансов отставшему большинству.
Эти приоритеты не изобретаются на пустом месте: за ними стоит великая письменная традиция мировых религий. Модерн исказил изначальную иерархию человеческих ролей, поставив дельцов впереди брахманов и кшатриев. Именно это стремление передоверить нормотворческие функции "экономическому человеку", представляющему дельцов, сотворить из него элиту, определяющую приоритеты человечества, привело к помрачению современного цивилизованного сознания, неслыханной духовной и нравственной деградации. Настоящая элита сочетает брахманические функции носителей морали и мудрости с защитными функциями кшатриев, вдохновляемых не деньгами, а доблестью.
Четвертому миру, оставленному продажными "мудрецами" и корыстолюбивыми "стражниками", нужна новая элита — та, что не продается. Ибо наряду с экономической мотивацией были и будут более высокие, способные дать то вдохновение и воодушевление, которые для экономического человека в принципе недостижимы. Сегодня нас хотят убедить в том, что вся мировая духовная традиция, представленная великими религиями и выросшими из них великими литературами, ошибалась по части приоритетов, и только новое чикагское учение не ошибается.
Но тех, кто не порвал своих связей с великими традициями, переубедить нельзя. Они знают, что по самой своей сути человек не экономическое, а религиозное животное и только поэтому ему дано подняться над животным уровнем. Настоящая элита — страж и пестователь этого духовного начала, и ей дано открыть человечеству такие перспективы, которые в иных измерениях остаются закрытыми.
Россия, ставшая эпицентром разрушительной работы глобалистов, не может выжить, не открыв этих новых перспектив. Новый интернационал четвертого мира, который она по всей вероятности возглавит завтра, будет воплощением альтернативного глобализма демократических низов. В качестве второго мира, меряющегося с первым по критериям силы и успеха, Россия потерпела поражение и погибла. Возродиться она способна только как четвертый мир, отвергающий ложные критерии и прерогативы первого. Дать этому миру истинное вдохновение — задача постэкономической элиты, обращающейся к народам через голову глобального либерального истеблишмента.

АвторАлександр Сергеевич Панарин

Источник: http://derzava.com/art_desc.php?aid=259

Комментариев нет:

Отправить комментарий